Я включаю поворотник и перестраиваюсь влево. Мерное потрескивание заполняет салон автомобиля, смешиваясь со звуками скрипки, льющимися из динамиков. Хотелось бы мне, чтобы они меня успокоили, да только это не способно даже отвлечь: в ушах продолжает звучать эхо криков и обвинений.
«Твоя хореография ни на что не годна!»
«Ты можешь, наконец, выполнить движение чисто?»
«И так не самый талантливый, так еще и не самый старательный!»
Сегодня хён превзошел сам себя по количеству критики, то ли встал не с той ноги, то ли я и правда никуда не годен.
Пальцы отбивают нервную дробь по рулю. Возможно, спонтанная поездка до Намсана — не лучшее решение, и стоило остаться дома, чтобы поработать над элементами. Только вот тошно уже от этих элементов!
Прибавляю звук у радио и выворачиваю руль, чтобы проехать опасный перекресток. Зеленый начал уже мигать, но у меня есть еще несколько секунд прежде, чем свет окончательно переключится.
Кто-то сигналит и я бросаю взгляд в зеркало заднего вида, пытаясь разобраться — кому, а затем следует удар.
Меня встряхивает, переворачивает и ударяет. Боль взрывается в голове и туманит зрение, грудную клетку пережимает ремнем безопасности, а в колене что-то жутко хрустит. Мне хочется закричать, но на это не хватает воздуха, и от того все становится еще страшнее. Я хриплю, прижатый к спинке своего кресла в почти отвесном положении, пару раз дергаюсь, надеясь освободиться. Это не продуманные движения, скорее истерические, ведь к последствиям я оказываюсь совсем не готов — к удару о приборную панель и руль я оказываюсь не готов. Зато сразу после наступает благословенная темнота.

Я плыву в океане, полном звезд, старательно гребу к вершине Намсана, но ни на сантиметр не приближаюсь к цели. Вокруг тихо, убийственно тихо, и пугающе холодно.

Я лежу на спине, а вокруг меня по-прежнему темный океан. Звезды исчезли, гора тоже. Глазу совсем нечего зацепить и от этого только страшнее. Что происходит?

Я зажмуриваюсь и широко распахиваю глаза, но ничего не меняется. Теперь исчез даже океан, зато появилась непонятная далекая боль, будто отголосок чьей-то чужой. Я с интересом прислушиваюсь к ней, но не горю желанием узнать больше.

В итоге эта боль догоняет меня и я просыпаюсь в стерильно белой палате, опутанный сетью из проводов. Болит каждая клеточка моего тела, каждый сантиметр кожи, но даже сообщить об этом у меня не получается — из горла вырывается только стон. Что-то пикает высоко над головой и с каждой секундой этот писк все ускоряется.
Пиип-пиип-пиип. Звук сливается в одну линию, звенит в ушах и я отключаюсь, неспособный более его выносить.

Следующее пробуждение получается чуть лучше предыдущего, хотя боль и не становится меньше.
Теперь я могу идентифицировать свое местонахождение — госпиталь. А еще меня догоняет мыслью: «вот и скатался до Намсана».
Попытка повернуть голову вызывает очередной взрыв боли, но кнопку вызова сестры я все же отыскиваю. Мне нужно узнать, что со мной. Мне нужно узнать, а что вообще случилось.

Дни сменяют друг друга, но все они сливаются в серую линию без просвета и облегчения. Дело даже не в боли, которую теперь притупляют лекарства, а в том, что от меня осталось — всего ничего.
— У вас сложные переломы ног, три трещины в ребрах и сотрясение головного мозга. Также осколочные ранения на лице, шее и руках.
Само по себе сообщение уже звучит жутко, но когда я получаю в руки зеркало и смотрю на свое лицо, заклеенное тут и там пластырями с бурыми потеками, становится совсем плохо. В таком виде... разве можно продолжать быть айдолом?
— Нда, ну и видок у тебя, — вторит один из хёнов, когда приходит навестить и заодно привозит некоторые мои вещи. — В гроб и то краше кладут.
Он меня не щадит, да оно и не нужно.
Хотя...
Может и нужно...
Ведь потом я получаю в руки новенький смартфон [мой старый жутко перекорежило в машине, как и саму машину], а вместе с ним и доступ к новостям.
«Сон Кан из STB спровоцировал аварию. Погибло пять человек»
«Крах STB: из вижуала в чудовище»
Статьи мелькают одна за другой. В них интервью свидетелей ДТП, мнение экспертов, даже комментарии полиции. По чужим словам я был то ли пьян, то ли под наркотой, а то ли просто возомнил о себе слишком много. Мне сигналили, а я не слушал. И уже несколько секунд как горел красный, когда моя машина выскочила на перекресток.
Все эти «я знала, что он берет на себя слишком много, совсем зазвездился» давят настолько, что мой новенький смартфон разбивается о стену. Недостаточно... Я бью кулаком по постели, но в воздух поднимаются лишь клубы пыли. Я хватаю с тумбочки вазу с цветами и запускаю ее в полет к двери, а затем берусь за зеркало на длинной ручке.
«Смотри-ка, как было у Белль в той сказке» — сказал хён, когда вручил эту штуку.
Как же, «Белль»! Замахиваюсь, намереваясь расколотить и эту вещицу, но останавливаюсь на середине движения. Смотрюсь в зеркало: на кое-где поджившие царапины и длинную полоску пластыря вдоль щеки. Что он скрывает? Срываю одним резким движением, игнорируя поднявшуюся боль, и рассматриваю аккуратные стежки, воспаленную кожу. Так и хочется вцепиться ногтями, чтобы разодрать...

Рана выглядит ужасно.
Нет, не так. Рана выглядит отвратительно, и омерзение поднимается в моей груди тем выше, чем дольше я на нее смотрю.
Одновременно с этим в голову не могут не закрасться подозрения: что если это только сон? Было бы здорово проснуться дома в своей постели и обнаружить, что минувшие несколько дней были лишь кошмаром. Наверное, в первую очередь я бросился бы к зеркалу, потому что сейчас оно меня совсем не утешает.
Броситься к зеркалу... Взгляд падает на ноги, зафиксированные в приподнятом положении, загипсованные от кончиков пальцев и до области выше колена, и от этого становится еще хуже. Ну почему это должно было случиться со мной?
Я подавляю позорный вой, который рвется из груди вместе с вопросом и вздрагиваю, когда дверь в палату отъезжает в сторону. Кого там еще принесло?
Меньше всего на свете мне хочется видеть кого-то из группы или из агентства: их жалостливые взгляды, а порой неприкрытые насмешки совсем не делают лучше. Впрочем, персонал госпиталя мне тоже не очень нравится: все они выглядят либо совсем потерянно, либо стараются держаться подчеркнуто спокойно, будто вовсю стараются не ударить в грязь лицом.
А ведь мне совсем плевать на их лицо. Мое меня волнует больше...
Бросаю очередной взгляд в зеркало, а затем переворачиваю его отражающей стороной к одеялу. Смотреть на это решительно невозможно. Особенно когда тебя отчитывают, будто мальчишку.
— Сделать шов второй раз и попасть идеально в те же дырочки может не каждый, так что может появиться ещё более некрасивый рельеф, — пугает меня девчонка, отбирая зеркало.
Я фыркаю: неужели может быть хуже, чем есть сейчас? Все эти рытвины, покраснения, припухлости, синяки... Решительно, хуже уже не станет.
И все-таки вредить себе самостоятельно я не решаюсь. Может быть, боюсь боли, а может и пресловутых последствий. Только чуть поворачиваю голову в другую сторону, так, чтобы скрыть от постороннего взгляда раненую щеку.
— Понимаю, что вы знамениты и наверняка богаты, но это не делает вас пупом земли, — только нотации на этом не заканчиваются.
Право слово, я будто и из себя теперь выйти не имею права! Вечно надо о ком-то думать, вечно надо на кого-то оглядываться. Даже если тебе больно и плохо, и страшно. Я сжимаю зубы и чувствую, как уголки рта расходятся в стороны в безумной улыбке. Одну сторону немедленно простреливает болью, но эта боль сейчас второстепенна.
— Должно быть, это вы — пуп земли, раз уж так стараетесь помочь всем, а они, неблагодарные, швыряются вазами, — поворачиваюсь и впиваюсь взглядом в ее лицо, в темные глаза, в бледные губы.
Даже забываю ненадолго о том, что еще недавно стыдился своего внешнего вида.
Понятия не имею, кто она. Точно не лечащий врач и не одна из сестер, которые приходили прежде. Они были помилее, хоть и смущались страшно.
— Все должны думать о вас, предугадывать ваши намерения и лежать себе смирненько в кроватях, раз уж имели глупость оказаться больны. Все, лишь бы не доставлять лишних неудобств!
Как смеет она отчитывать меня всего-то за проявление эмоций? Как смеет она ставить мне в упрек то, что я доставляю проблемы? Это не она лежит в постели неизвестно какой день кряду и не ей предстоит учиться ходить заново. Не ее привычная жизнь встала с ног на голову на том дурацком перекрестке по вине слепца, который гнал куда-то, игнорируя правила! И уж тем более не ее обвиняют в убийстве, в котором, опять же, виноват другой человек!
— Ты даже не поранилась! А говоришь так, будто я разбил эту вазу о твою голову!
Мой голос звенит, отражаясь эхом от голых стен. Вообще-то мне не свойственны такие срывы, но прямо сейчас... я никак не могу заставить себя замолчать.

Я чувствую себя так, будто попал не в одну из лучших клиник Сеула, а в полицию нравов, и сейчас меня готовят к суду. Не то чтобы в будущем мне не предстояло пройти через настоящий суд и еще более унизительное обращение, но такая «подготовка» совсем не внушает оптимизма.
И без того бурлящее в груди недовольство лишь усиливается с каждым словом, а обвинения давят на плечи. Какой был смысл швыряться предметами? Это не сумеет исправить одного простого факта: я в полной жопе. И не только из-за того, как выгляжу сейчас, но и из-за того, какие разговоры обо мне ходят.
Взять хотя бы девицу, заявившуюся в мою палату со всем апломбом. Она держит себя так гордо, будто я не более, чем грязь под ее ногами. Наверняка уже прослышала о скандале и обвинениях, наверняка уже посмеялась со своими подружками в комнате отдыха. Иначе разве стала бы говорить так?
— Видимо, чтобы до вас дошел смысл моих слов, я должна получить по голове вазой?
— Если вы хотите вымещать свою злость и замешательство, портя жизнь другим, то это не делает вам чести.
— Если вы откровенный мудак...
Так много «если», и все это звучит ровно так же, как в новостях, прочитанных мной совсем недавно. И в тексте, и в комментариях меня обвиняли в безразличии к чужим жизням, которое стало причиной гибели целой семьи. Очень легко представить как пальцы этой самой девушки набирали слова на клавиатуре в попытке выплеснуть ненависть. Теперь за дело взялся ее язык.
Вот так да... Я думал, что не стану скучать по насквозь фальшивому персоналу, который посещал меня раньше. Однако, кажется, уж лучше они, чем эта анти-фанатка.
— Видимо, чтобы до тебя дошел смысл моих слов, я должен повторить: здесь никого не было, а значит никто не мог пострадать.
Между нашими лицами едва ли пара десятков сантиметров и повышать голос больше нет нужды. Да у меня и сил-то на то не находится теперь, все куда-то испарились. Однако взгляд я отводить не собираюсь и чуть прищуриваюсь, готовый бороться хотя бы таким образом.
Не знаю, что уделяет меня больше всего: нежелание моей посетительницы быть «обслуживающим персоналом» для больного или то, что она вообще оказалась моим лечащим врачом. Хотя мне-то казалось, что врач у меня другой: пожилой мужчина лет пятидесяти с лучиками-морщинками, расходящимися из уголков глаз. Этого удивления я сдерживать тоже не собираюсь:
— Врач? Профессия журналистки подошла бы тебе больше: там очень ценится стремление поливать грязью людей вне зависимости от их состояния, а может даже вопреки ему. Еще можно со спокойной совестью «стоять и смотреть», как ты вознамерилась и чего врач себе позволить не может.
Невозможно отрицать, что я вспылил на ровном месте. Также глупо считать, что бросаться предметами — это нормально. В ее словах есть доля истины, однако принимать их за правду я не собираюсь. Хотя бы потому, что я никому не вредил, а мое отчаяние и моя боль требовали выхода, и никакого иного способа попросту не нашлось. Никого рядом, готово поддержать, не нашлось. Да и разве персонал клиники — это не люди, специально учившиеся тому, чтобы помогать и поддерживать таких, как я? Никто ведь не обещал им, что пациенты будут душечками? Никто не заставлял их идти в профессию, где нужно каждый день сталкиваться с чужой болью. Также как меня никто не заставлял выходить на сцену, чтобы дать всем и каждому возможность рассматривать и оценивать. Я выбрал это сам, она выбрала это сама. Откуда вообще взялось недовольство?
Девушка отгораживается планшетом, будто пытается дать понять, что на этом разговор окончен. Я же зажимаю кнопку вызова медсестры, неготовый мириться с происходящим, а затем опускаю затылок на подушку. Вспышка ярости сходит на «нет» столь же быстро, сколь и началась вообще. Я выдыхаю, зажмуриваюсь. Усталость, преследующая меня все время бодрствования, наваливается с удвоенной силой, а пальцы инстинктивно тянутся к ране на лице, ощупывают шов. Он отвратительно выпирает, а еще каждое прикосновение причиняет боль. Наверное, реши я действительно разорвать нитки, было бы еще хуже...
Шелестят шаги, слышится звук бегущей воды, а затем стук в открытую дверь. Я смотрю в сторону входа и вижу медсестру, прибежавшую по вызову.
— Будьте добры, пригласите сюда заведующего отделением и побыстрее, — прошу, лелея надежду на то, что скоро окажусь избавлен от неприятной компании.
На этот раз со мной не спорят и немедленно отправляются исполнять пожелание. Зато недавняя воительница за права персонала возвращается обратно.
— Я начну со смены повязок, — сообщает она так буднично, будто и не сообщила мне совсем недавно, что не пошевелит и пальцем, даже если я буду корчиться в предсмертных муках.
Руки, коснувшиеся моего лица, оказываются холодными. Бинт, которым промакивают зашитую рану, тоже. Я дергаюсь и шиплю тихонько. То ли из-за этого, а то ли из-за того, как неприятно обеззараживающее средство принимается щипать поврежденные участки.
— Можешь не утруждаться, — откликаюсь.
Это касается и обещания заклеить рану новым пластырем, и слов о том, что однажды настанет день, когда я смогу сделать пластику и перестать страдать. Как будто мне очень нравится то, что со мной сейчас происходит. Как будто мысль о пластической операции может меня утешить.
Именно в это время на пороге появляется заведующий отделением. То ли медсестра представила все в не радужных красках, то ли работы у него мало, а я сам птица не самого низкого полета.
— Что-то случилось? — интересуется, приближаясь.
— Боюсь, мне придется попросить вас заменить доктора Ким любым другим специалистом, — откликаюсь я, на мгновение запнувшись перед именем девушки, чтобы поглядеть на бейдж, висящий на ее груди. — Обо мне всякое пишут в интернете, но никогда не думал, что осмелятся повторить все то же самое, глядя прямо в глаза. Например, то, что я являюсь откровенным мудаком, который желает страданий всем вокруг из-за того что страдает сам, а еще портит им жизнь.
Беру длинную паузу, позволяя присутствующим оценить колоритность этой фразы.
— Я действительно позволил себе лишнего, когда разбил вазу. Однако, должен заметить, никто не пострадал. Кроме того, госпиталь всегда казался мне местом, где врачуют, а не набрасываются с осуждением. И уж тем более обвинять человека в чем-то без доказательств — это не показатель профессионализма. Презумпцию невиновности в нашей стране еще никто не отменял, а мои адвокаты обязательно докажут, что я оказался на том перекрестке под зеленый свет светофора.
Наверное, именно это задевает меня больше всего? Что я вынужден оправдываться в том, чего не совершал, а также сталкиваться с предвзятостью, которую не заслужил.

Опустошение в моей груди не уходит после того, как последние слова срываются с губ. Его не перекрывают ни извинения, ни поклоны со стороны работников больницы. Да это и невозможно? Они почти ни в чем не виноваты, только я сам.
Стоило остаться дома в тот вечер: заняться хореографией, выпить чаю, съесть что-то вредное. Тогда я был бы здоровее, чем сейчас, а моя репутация и репутация агентства не оказалась подмочена.
Да, всему виной я сам. Отчасти, даже в нынешней ситуации. Потому извинения заведующего отделением меня не утешают, а пощечина, которую он влепляет провинившейся девушке даже шокирует. Это уже как-то... слишком? Даже если она всколыхнула неприятные ощущения и в принципе вела себя не слишком-то корректно по отношению к пациенту.
Я неуловимо хмурюсь, наблюдая за сценой выговора, а когда в воздухе повисает тишина, то лишь киваю. Уж при «докторе» Ким [а я сомневаюсь, что она является действующим врачом] выгораживать ее перед начальством точно не имеет смысла. Кроме того, как она там сказала: «не мне судить вас»? Может это просто оговорка, а может и своеобразная попытка напомнить, что другие судить все же станут, может даже она сама на одном из многочисленных форумов.
Заполучил ли я новую анти-фанатку в ряды уже имеющихся или девушка была таковой с самого начала? Это даже не так важно, важнее другое: каждый из нас остался при своем мнении. Попытка намекнуть, что выводы о вазе были сделаны на основании новостей об аварии с треском провалилась, будто все не очевидно.
— Пожалуйста, обойдитесь только словесным выговором, — прошу я все же, когда мы с мужчиной остаемся наедине.
Можно было бы поступить иначе, потребовать занесения в личное дело, учитывая то, как больно меня полоснули слова и отсутствие раскаяния в них. И все же я не могу... ведь отчасти таки дал повод.

Когда посторонние покидают палату, я откидываюсь на подушку и закрываю глаза. Голова чуточку кружится после произошедшего, зато дышать стало как будто легче. Наверняка все дело в возможности отвлечься, а может и в обещании: одна пластическая операция исправит все несовершенства.
Я представляю себе то, надеюсь, недалекое будущее, когда получится избавиться от всех обвинений, шрамов и проблем с ногами, чтобы покинуть госпиталь. Как приятно будет пройтись по улицам, гордо расправив плечи и не считая необходимым оправдываться. Может, меня даже кто-то узнает и попросит автограф? Прямо сейчас идея устроить спонтанную автограф-сессию кажется чем-то привлекательным.

Из мечтаний меня вырывает чье-то извинение и копошения неподалеку. Я открываю глаза, чтобы взглянуть на пришедшего. Ожидаю увидеть новую медсестру, а сталкиваюсь с давешней Ким Юджон, выковыривающей из пальца... нечто. Оно поблескивает в свете электрических ламп и очень уж напоминает осколок.
Укол совести заставляет меня сжаться: все-таки кто-то пострадал из-за моих необдуманных действий, и хорошо еще, что не серьезно.
Я смотрю на нее несколько долгих мгновений: на собранные в пучок волосы, на бледную кожу и на аккуратно подкрашенные пухлые губы. Нужно ли что-то сказать? Может было бы по-человечески, извинись я за пощечину или за ранку...
Вот только негодование поднимается в груди в ту же минуту, как я об этом думаю. Она-то не посчитала нужным принести искренние извинения, лишь отделалась стандартными. Наверняка даже и не осознала причину, по которой ее тут отчитали, сочтя меня избалованным мальчишкой.
Тихонько выдыхаю и закрываю глаза. Ну и ладно, ну и пусть так...

ххх

Смиряться мне приходится долго и не всегда успешно. Меня посещают то следователи по делу, то врачи, то представители агентства, и ото всюду новости скорее неприятные, чем приятные. То записи с камер наблюдения расходятся с показаниями свидетелей и оттого ставится под сомнение их подлинность. То врачи сетуют, что раны заживают хуже, чем должны бы, особенно кости. То менеджер заявляет о решении группы продолжить работать в урезанном составе. Последнее подкашивает особенно сильно, ведь не смотря на склоки мы все же были отличной командой, и я рассчитывал на поддержку ребят.
— Ты же понимаешь, что твоя репутация может их погубить? Пока придется разобраться с этим, а дальше уж мы решим как быть. Если захочешь по-прежнему писать музыку для группы, то они будут рады, — вот и все, что я получаю взамен на все свои старания.
Я остаюсь один на один со своими проблемами и эти проблемы тянут ко дну. Даже снятие гипса и известие о возможности начать физиотерапию меня не радуют — это больно, очень больно, а опереться мне не на кого.
Прямо сейчас я очень жалею, что моя семья находится на другом конце страны, и что у меня есть младшие братья, которым больше нужна забота со стороны мамы, чем мне. Нехорошо, но ведь мысленно можно позволить себе такую слабость?

Первый день физиотерапии оборачивается кошмаром: кости ноют так, будто их вынули из тела, а потом вставили обратно, коленные суставы же одеревенели настолько, что я едва могу их сгибать и разгибать. Девушка-медсестра, которая помогает мне с этим, жалостливо улыбается и обещает, что все станет лучше, но на второй день лучше не становится. Да и через неделю тоже. Наоборот, постепенно появляется желание забиться в угол и замереть там, давясь слезами и жалостью к себе.
Не знаю, что именно заставляет меня держаться... Но когда на пороге комнаты для реабилитации появляется знакомая мне «доктор» Ким, последние силы уходят на то, чтобы не взвыть.
— Я могу пропустить сегодня? — спрашиваю у терапевта, не торопясь подниматься из инвалидного кресла, в котором рассекаю пространство последние полтора месяца.
Очень хочется услышать «да», вернуться в свою палату и ни с кем не контактировать. Вместо этого мне говорят «нет», а еще кивают в сторону человека, который и вызвал желание сбежать:
— На этой неделе у вас новый ассистент. Она поможет.
Мы сталкиваемся взглядами и это столкновение почти ничем не отличается от того, в день аварии, которое и привело меня в госпиталь.

Стоит в помещении появиться Ким Юджон, а нашим взглядам встретиться, как перед моими глазами проносятся все события, случившиеся после аварии. Мое отчаяние, ее появление, наш скандал и разговор с начальством... Я просил оставить девушку, не принимать к ней серьезные меры, но совсем не думал, что кто-то там наверху решит, будто это означает еще и готовность увидеть ее снова. Очень интересные у них тут порядки...
Терапевт говорит, что она мне поможет, но разве в моей ситуации вообще можно что-то сделать? Прошло полтора месяца, а я едва-едва могу стоять хотя бы двадцать секунд без желания после лечь и умереть. И уже могу представить сколько осуждения выльется на меня в первые же минуты общения. Люди ведь не меняются так просто? Если однажды повод для недовольства нашелся, то и сейчас он найдется тоже.
— Добрый день, господин Сон.
Со мной здороваются, но все, о чем я вообще могу в этот момент думать — это желание развернуться и сбежать. Ничего доброго в этом дне нет. Ничего хорошего в дальнейших тоже не ожидается. Люди не меняются — я вижу фальшь в чужой улыбке.
— Добрый, — откликаюсь из вежливости, хотя мои плечи напряжены, да и мышцы челюсти свело.
Шрам на щеке натягивается и это лишний раз напоминает о том, что выгляжу я не лучшим образом. Интересно, что там напишут на форумах сегодня? Станет ли теперь всем известно о моих неудачах благодаря живому репортажу одной из работниц?
Было бы легко позвать терапевта обратно и попросить его заменить ассистента. Было бы, будь у меня возможность ходить... мужчина уже далеко, а кричать и звать его — это слишком низко. Придется потерпеть один день?
Когда девушка обходит коляску и наклоняется к моему лицу, я по новой, но уже устоявшейся привычке чуть поворачиваю голову так, чтобы ее взору предстала только здоровая щека.
— У меня нет аппетита, — откликаюсь в ответ на слова о еде. — И разве мои сомнительные успехи не записаны в той карточке, которую ты так любишь при мне листать?
Да, этот планшет преследует меня повсюду, и тоже не вызывает приятных чувств. То один, то другой человек делает в нем какие-то пометки регулярно. Подозреваю, пометки не самые лучшие.
Но даже со всем этим я поражаюсь предложению использовать девушку как опору, чтобы подняться. Сколько вешу я и сколько она? Кажется, такая тростиночка от этого попросту сломается...
Окидываю говорящим взглядом, а после отмечаю:
— Лучше подвези меня поближе к тренажерам. Еще заполучишь себе собственные проблемы... со спиной, например.
Почему они все тут такие отчаянные? Прошлая девица тоже пыталась геройствовать, помнится, пока не поняла, что это бессмысленно.
Да и дойти... Не дойду я. «Ходить» у меня получается, только держась за деревянные поручни, и исключительно один-два шага, не больше.

Были ли те времена, когда я мог танцевать или приснились мне?
Дни тянутся так медленно, а мое тело поправляется так неохотно, что иногда вся жизнь до аварии кажется сном, а все будущее покрыто сплошной пеленой мрака. У меня нет аппетита, поэтому я почти не ем, только пью. Мне не хватает решимости, чтобы переступить через боль и начать двигаться, поэтому я постоянно откладываю. Остаться навечно в инвалидной коляске — такая себе идея, но даже эта перспектива меня не пугает.
Никто из членов группы больше меня не навещает, будто отбросили ненужную деталь прочь и позабыли о ней. Мама, сколько я ни прошу, не находит времени вырваться в Сеул. Другими же близкими друзьями я не обзавелся. Вот и остается, что принимать заботу со стороны девчонки, которая однажды назвала меня мудаком.
На этот раз она кажется не такой безразличной, как в нашу последнюю встречу. Даже задает вопрос, который трогает за живое: хочу ли я вернуться к нормальной жизни. Странный вопрос к человеку, который все-таки приезжает в этот кабинет, чтобы заниматься. Но может не такой странный, учитывая отсутствие хоть какого-то прогресса?
— Вы должны бы уже начать самостоятельно вставать, господин Сон, — сказал мне однажды один из врачей.
Но я не могу с уверенностью ответить на вопрос: а зачем это нужно? Прежде я жил, чтобы трудиться. Теперь мне некуда спешить.
Я пожимаю плечами в ответ на вопрос девчонки, и отвожу взгляд в сторону двери. Хочу сбежать... Хочу включить бессмысленную дораму, в конце которой все обязательно будут счастливы, и позабыть обо всем.
Вместо этого меня везут к аппаратам и принимаются «пытать» током. Хотя какая уж тут пытка, если он даже не чувствуется?
— Можно и еще сильнее включить, — откликаюсь, опуская взгляд к чужой макушке.
Довольно странно видеть девушку, которая еще недавно собиралась стоять и молча наблюдать за моими мучениями, на коленях. Еще страннее то, как она вдруг отводит взгляд, будто тоже поражается этой мысли.
Колено вдруг начинает ныть, и это сильно отвлекает меня от всяких мыслей. Тянусь к нему ладонью, чуть сжимаю, морщась от не самых приятных ощущений. Вот так всегда, стоит позабыть о всякой боли, как что-то обязательно дает о себе знать. Спасибо еще, что трещины на ребрах уже сошли, а значит можно дышать полной грудью. Вот бы еще вдохнуть свежего воздуха, а не затхлых больничных аппаратов...
Я колеблюсь, смотрю на «доктора» Ким долгим взглядом, прикидывая возможные последствия. Ничего такого ведь в моих пожеланиях нет? Правда она может усмотреть что-нибудь эдакое, типа попытки увильнуть от занятий.
— Здесь можно подняться на крышу? Я хочу подышать.
Все-таки рискую произнести. Та, другая девушка обязательно помогла бы мне, она вообще исполняла любые просьбы. Может за это ее и сняли с должности, если не уволили.
— Можно после упражнений, — добавляю, чтобы уж точно не получить резкую отповедь.
Можно было бы попробовать добраться самостоятельно, но я плохо ориентируюсь в больничных коридорах. Да и непонятно, где может располагаться выход, если он есть.

Боль — мой постоянный спутник в последнее время, так что я совсем не удивляюсь ей, когда колено пронзает, да и значения особого не придаю. Поболит, перестанет, и снова поболит — это уже проза жизни. Удивительно, что девушка рядом считает иначе.
Ее пальцы касаются моей голой кожи и это неожиданно оказывается... слишком. На этот раз мою ногу простреливает совсем иными ощущениями, и непонятно насколько они неприятные.
Я замираю, пытаясь осмыслить, даже забываю о своем вопросе, о желании взглянуть на мир с высоты пусть не птичьего полета, но хотя бы какого-то, а еще вдохнуть полной грудью свежего воздуха. Сейчас необходимость дышать представляется чем-то из ряда вон выходящим...
Только и остается, что надеяться: «доктор» Ким ничего не заметит, просто продолжит исполнять свои обязанности. В другое время рассчитывать на что-то такое бы не пришлось, больно она внимательна, но в этот раз мне везет. 
— Вас вообще выводили на прогулку? — спрашивает она.
Звучит так, будто я — домашнее животное, которое нужно выгуливать утром и вечером, а еще желательно в обед. Звучит унизительно. На такое вполне можно обидеться.
Я сжимаю губы, но молчу... Нельзя ругаться с тем, кто согласился нарушить правила ради тебя. Я же не хочу лишиться прогулки?

Хотя перед прогулкой приходится пережить очередной раунд истязаний в виде попыток ходить. Мои ноги дрожат так, будто я беспробудно пил целый месяц, и совершенно отказываются удерживать тело в вертикальном положении. Весь вес приходится на руки. Я пыхчу, но упорно перемещаюсь вдоль пары перекладин, чувствуя, как с каждым мгновением становится все сложнее.
Дурацкие ноги! Ну почему все так? Почему именно так?
Иногда я думаю, что сломать обе руки было бы легче, но потом вспоминаю, что тогда играть на пианино мне бы точно не пришлось.
Хотя не знаю, а придется ли сейчас...
— Сковывает мышцы, и сил не хватает. Они будто вообще не способны меня удержать больше... — я отвечаю с одышкой, делая еще один, на этот раз финальный, рывок.
Это правда. Иногда в голову закрадывается подозрение, что ходить — это нечто из области фантастики.
Я падаю в кресло, чувствуя, как кружит голову. Тяжело... почти невыносимо. И ради чего все это?

Чувствую, что кресло сдвигается с места. Слышу шаги за своей спиной. Вот только не спешу открывать глаза: все равно мне известно, что будет дальше. Чуть позже наслажусь своей наградой, а пока могу позволить себе минуту слабости.
Единственное, что я делаю, так это закрываю ладонью изуродованную шрамом часть лица, чтобы не дать поводов себя фотографировать. Стоит же коляске остановиться около одной из дверей, а мне остаться одному, как становится вдвойне опасно. Однажды ко мне подскочил незнакомец с камерой и принялся задавать вопросы, когда я вот также ждал работников больницы...
Хорошо, что теперь все обходится без происшествий. Мне еще и принесли толстовку? Вот это неожиданно.
— Кажется, в моей палате тоже есть... — откликаюсь, ни на что особо не намекая.
Натягивая вещь через голову, я отмечаю не самые комфортные ощущения: в плечах узковато, да и рукава коротки... Вид, должно быть, комичный. Я бросаю на «доктора» Ким ироничный взгляд. Может мои слова на что-то все же и намекали?
Переодеваться нет времени — закат ждать не станет, поэтому мы устремляемся вперед: по коридорам до лифта, а затем вверх. На последнем этаже, прямо перед самым выходом на крышу, я гляжу в оба, надеясь запомнить дорогу и однажды повторить самостоятельно.
Пациентов совсем не встречается на пути. Врачей тоже. В какой-то момент одна из дверей оказывается распахнута и в лицо мне ударяет свежий, даже отчасти прохладный, воздух. Это такое удовольствие... Полузабытое, а от того еще более важное.
Я выпрямляюсь, глядя во все глаза на небо и зелень. Когда же кресло останавливается посреди зеленого оазиса, я отказываюсь мириться с этим и самостоятельно кручу колеса в стремлении подобраться поближе к краю. Отсюда видно город: маленькие муравьи автомобилей, огни начинающих разгораться фонарей, и высотки, много высоток. Сеул, который поразил меня в день первого приезда и поражает поражать до сих пор...

Я вглядываюсь в шумные улицы, с трудом вспоминая времена, когда сам по ним ходил: какое-то время свободно и с гордо поднятой головой, а чуть позже спрятавшись за капюшоном и медицинской маской. Ходил, озирался, думал о чем-то... и даже представить себе не мог, что один вечер перечеркнет все, чем живу.
Теперь я ходить не могу и сколько бы меня не ободряли, не слишком верю, что смогу хоть когда-то. Так что желание выбраться на крышу неожиданно поворачивается боком: как принять чью-то свободу, когда собственной не имеешь?
Я бросаю крутить колеса, и коляска останавливается на дорожке в нескольких шагах от ограждения. К горлу подступает ком. В глазах принимается щипать. Окружение уходит куда-то на второй план. Это оказывается сложнее, чем думалось...
И оттого вторжение постороннего человека становится лишь более шокирующим. Я вздрагиваю, когда доктор Ким принимается отчитывать меня строгим голосом, а стоит ей оказаться прямо передо мной на коленях, сразу теряюсь. Звучит так, будто ей не все равно... Хотя ведь это именно я потащил на крышу и, вздумай спрыгнуть, ей ничего не будет.
Немедленно вспоминается тон, которым она сообщила о том, что я — мудак. Кажется, узнай девушка о моих упаднических настроениях, придумала бы эпитеты похлеще. Невольно усмехаюсь, потом зажмуриваюсь — иголками колет еще и упоминание фанатов, количество которых продолжает идти на убыль. Спасибо, никто не устраивают пикеты перед зданием клиники с требованием вышвырнуть меня вон, но и в обратную сторону ситуация тоже не движется. В такой ситуации может и пора задуматься о самоубийстве...
Хотя прямо сейчас меня больше волнует обращение, скорее схожее с обращением с животным или ребенком. Внимание может быть приятным, не спорю, но это... уже перебор?
— Почему я не могу гулять самостоятельно? Мне не пять лет, я не умалишенный. Да и с чего бы мне кончать с собой?

Да, помнится, именно так я ответил в тот раз девушке, решившей проявить ко мне небывалое [для нее] участие. Вот только упомянутый способ покончить со всем единым махом прочно засел в моей голове. Я раздумывал об этом время от времени, лениво и не всерьез, особенно когда появился первый прогресс и возможность делать самостоятельные пару шагов. Начало казаться, что в конце тоннеля появился просвет...
А потом меня навестил менеджер, которого давно уже не было слышно, и что-то внутри оборвалось в момент, когда прозвучало излишне спокойное:
— Доктора считают, что даже после реабилитации тебе будет тяжело ходить. О танцах не может быть и речи.
Потом же это что-то и вовсе превратилось в кусок льда, ведь новости не закончились:
— Агентство больше не может позволить себе вкладываться в тебя, если отдачи не будет. Руководство согласилось оплатить этот и следующий месяц реабилитации, а также закончить судебные разбирательства, связанные с аварией, но дальше тебе придется заниматься всем самостоятельно.
Напоследок, конечно, прозвучало участливое:
— Мне жаль, Сон Кан, но ты обязательно справишься. Мы будем рады тебе в качестве композитора... чуть позже.
Я думал, что моя жизнь уже рухнула? Как же жестоко я ошибался! Как был наивен. Оказывается, все было не так уж плохо до тех пор, пока у меня была поддержка агентства. Теперь же этого нет, а значит и сплетни никто останавливать не станет. Даже несмотря на то, что адвокаты успели добиться определенных успехов, все еще остается очень много тех, кто считает меня злом во плоти. Что, если один такой сумеет прорваться в палату?
Меня охватывает дрожь и я зябко повожу плечами. Стены, кажется, давят. Воздух становится слишком спертым.
Я откидываю одеяло и добираюсь до инвалидной коляски, чтобы после отправиться прочь. В сад у стен больницы? Слишком опасно. В сад на крыше? Вполне подходящее место. Накидываю капюшон толстовки на голову, когда вызываю лифт.

Меня встречает прохладный ветерок, стоит только выехать на открытое пространство, и гул машин. Город продолжает жить своей жизнью, вечно неспящий, вечно куда-то спешащий. Мне бы следовало тоже спешить, пока была возможность, а теперь я выброшен у обочины и никому не нужен.
Рука взлетает, чтобы стереть со щек мокрые дорожки. Не знаю, в какой момент полились слезы... Хорошо, что рядом никого нет, способного это заметить.
Я останавливаюсь около перил, если не врезаюсь в них. Ночью был дождь и теперь на дорожках тут и там скопилась дождевая вода, сделавшая скользким все вокруг, особенно для колясочника.
Вниз уходит несколько этажей клиники. Вокруг высятся строгие небоскребы. Интересно, хоть кому-то из людей внутри есть до меня дело?
Последние сообщения, отправленные маме, остались без ответа. Один из хенов, поддерживавший меня даже после моей травмы, не был в сети уже несколько часов — наверняка занят на тренировке. Я бы тоже хотел размяться...
Включаю музыку на телефоне, а затем обхватываю обеими руками перила ограждения и подтягиваюсь. Кажется, оно ниже, чем казалось снизу... да и земля как будто ближе. Даже дух захватывает от мысли о падении... а, может, о последнем полете?
«Сон Кан покончил с собой после разрыва контракта с агентством».
«Сон Кан покинул этот мир, чтобы жить в наших сердцах»
Какой из заголовков был бы больше обо мне?

Вид с высоты собственного роста оказывается еще более захватывающим, чем из инвалидной коляски. Казалось бы, всего метр разницы, а насколько отличаются ощущения. Я вглядываюсь в этажи многоэтажек, поднимаю голову к бескрайнему небу, затем взгляд неумолимо притягивает далекая земля. Полет наверняка только кажется длинным, а на деле закончится очень и очень скоро...
Слезы затуманивают мое зрение, руки устают удерживать вес. Я переступаю с ноги на ногу, раздумывая, сумею ли удержаться на них. Или будь, что будет?
Зачем вообще стараться, если в будущем меня не ждет ничего, кроме неопределенности? Голоса моих фанатов все реже слышны: что в реальности, что в сети. Агентство от меня отказалось. Количество хейтеров, напротив, лишь увеличивается. Если таков результат всех моих прежних трудов, то они того не стоили.
Моя ладонь соскальзывает и я опасно наклоняюсь над пропастью. Локоть той же руки больно врезается в парапет, но мне нет до этого дела. Боль не отрезвляет. Я мыслю и без того трезво! Все потеряно, все разрушено. Даже моей семье нет до меня дела... Всего-то и нужно, что разжать вторую руку и наклониться чуть сильнее, а остальное за меня сделает гравитация.
Всего лишь мгновение и все закончится. Всего лишь небольшая слабость... Даже удивительно, что я еще о чем-то думаю и чего-то опасаюсь.
Слезы застилают глаза, земля далеко внизу окончательно утрачивает свою четкость. Так даже проще. Я усмехаюсь, зажмуриваюсь и наклоняюсь. Пусть люди потом говорят что им вздумается: сожалеют или издеваются. Зато для меня все закончится: боль, унижения, попытки превозмочь невозможное. Я хочу этого. Я этого заслуживаю?
Наклоняюсь вперед, готовый лететь подобно птице, и почти отталкиваюсь ногами от земли... Вот только как раз в этот момент меня кто-то толкает в обратном направлении, да при том весьма агрессивно. Я переступаю с ноги на ногу, ожидаемо не могу поймать равновесия и падаю в кресло, которое натужно скрипит, а затем откатывается. Удивительно, что у него не погнулись колеса от пришедшегося веса.
Прямо передо мной оказывается доктор Ким: ее собранные в пучок волосы, ее хмуро сведенные к переносице брови, а еще страх, плещущийся в глазах. Откуда только появилась? Как нашла меня? У нее должны были быть другие пациенты, так зачем... Я мог бы подосадовать, что ей есть до меня дело, однако это чувство не приходит. Досадно лишь, что она пришла слишком рано.
— Настолько хочешь, чтобы меня уволили? есть куда более простые способы, чем идти на крышу без разрешения, — учитывая ситуацию, фраза кажется абсолютно неуместной, и меня разбирает смехом.
Этот смех истеричный, со всхлипами, но мне абсолютно все равно. Я сгибаюсь в своем кресле, пряча лицо от постороннего взгляда, чувствуя, как в груди что-то клокочет; и это единственное на что меня хватает. Да уж, покончить с собой только ради того, чтобы кого-то уволили — это сильно, а еще очень-очень глупо.
Стоит ли назвать настоящую причину? Стоит ли вообще говорить о самоубийстве? Зная рвение этой девушки, ей ничего не будет стоить упечь меня куда-то в дурку даже просто за желание поглазеть на землю, не говоря уже о больше... Странно, что она вообще спрашивает о причинах.
Я перевожу дыхание. Звук, совсем уж отдаленно походивший на смех, обрывается. В любое другое время я бы точно не стал откровенничать с посторонним человеком. Вот только никого ближе рядом со мной нет и появятся они неизвестно когда, если появятся вообще. Я один, совсем, и это одиночество, а еще так и не родившееся чувство досады на чужое участие подталкивают меня к большему.
— Приходил мой менеджер, — делюсь, поворачивая голову так, чтобы смотреть в чужие глаза. — Порадовал новостями о том, что едва ли я смогу нормально ходить даже после реабилитации и потому агентство меня вышвырнуло.
У меня не получается выдавить даже ироничный смешок. Зато чужие глаза так близко, что я вижу в них свое отражение, и оно мне совсем не нравится. Что это за перекошенная заплывшая рожа, да еще с отвратительным шрамом?
Ладно, шрам там не видно... но я-то про него знаю!
— Ты упустила из виду мои будущие проблемы или решила не говорить о них просто из чувства такта? — это не обвинение... я надеюсь. Просто мне хочется знать.
Зажмуриваюсь, стараясь сдержать новый поток слез, который щекочет веки. Почему именно теперь думать обо всем этом так тяжело?